Будьте реалистами — требуйте невозможного.
Несколько лет журналист и путешественник Роман Грузов разыскивал последнего участника секретной экспедиции ЦРУ в Тибете, неизвестного русского, который помогал американцам перебраться из коммунистического Китая ко двору далай-ламы. В итоге он узнал историю рядового Красной армии, который во время войны прошел весь Тибет, получил благословение в Лхасе, а впоследствии сделал состояние на калифорнийской недвижимости. Обнаружив его на Гавайях, Грузов стал первым журналистом, которому удалось с ним поговорить — как оказалось, всего за полтора года до его смерти.
В глазах сразу всплыли романы Луи Бусенара, только это жизнь. Удивительный человекТИБЕТ МОЛЧАНИЯ
РОМАН ГРУЗОВ: «Десять лет назад, когда я переходил Гималаи, попасть в запретную Лхасу было уже нетрудно. Мечта многих поколений исследователей и авантюристов стала туристической достопримечательностью. Но через Тибет — из Индии в китайский Урумчи — я шел так, как ходили старые путешественники: ночуя в монастырях и пещерах, избегая городов и постов. Сидя у дороги — полосы ледяной грязи на фоне снежных вершин, — я развлекался тем, что сталкивал в воображении людей, проходивших здесь до меня. Их было немного — имена европейцев, прошедших в Лхасу до китайской оккупации, известны наперечет. В начале 1940-х здесь прошел польский офицер Славомир Равич, получивший после раздела Польши 25 лет советских лагерей. В своих мемуарах он писал, как бежал из Сибири и как через Гоби и Тибет добрался до Британской Индии. Где-то здесь, думал я, Равич мог встретиться с другим известным беглецом, идущим ему навстречу: обершарфюрер СС Генрих Харрер в это же время пробирался в противоположную сторону — из Британской Индии в оккупированную японцами Бирму. Но, оказавшись в Лхасе, Харрер стал наставником юного далай-ламы, а позднее написал «Семь лет в Тибете», книгу, которой я пользовался как путеводителем, ведь жизнь на плато не изменилась за прошедшие 60 лет. Останавливаясь на отдых, я представлял себе несостоявшееся свидание этих двух беглецов. Мне нравилось играть с этой мыслью — возможно, потому что очень хотелось с кем-нибудь поговорить.
Потом я дошел до дома и почти перестал думать о тех, кто первым прошел по неизвестным европейцам землям — пока не наткнулся на историю экспедиции Дугласа Маккирнана. В 1947 году он был американским вице-консулом в Урумчи — по крайней мере, официально. Неофициально же он был одним из первых агентов только что образованного ЦРУ. Его командировали в Синьцзян следить за советским атомным полигоном в Семипалатинске. За три дня до вступления в Урумчи Китайской Красной армии Маккирнан получил последнее задание — уничтожить все документы и уйти с караваном в Тибет, чтобы оказать поддержку правительству далай-ламы.
Карт у него не было — ведь таким путем еще никто не ходил, — но он нашел человека, согласившегося возглавить караван, и этого загадочного человека источники называли «русским белогвардейцем». Вскоре после моего возвращения из Тибета вышла первая книга об этих событиях, написанная американским журналистом Томасом Лэирдом. В ней упоминалось имя проводника — Василий Званцов. Но только в 2006 году, когда ЦРУ рассекретило документы и признало сам факт тибетской операции, я наконец поверил, что все это было на самом деле. Поверить в это было непросто, потому что в это же время ФСБ России рассекретило дело Славомира Равича, из которого стало понятно, что его мемуары, о достоверности которых спорили много лет, оказались фальшивкой.
Но человек, сумевший попасть в Тибет, следуя из СССР в Индию, все же существовал. Ведомый Званцовым караван, состоявший из двух коней, пятерых людей и пятнадцати верблюдов, с радиостанцией, золотом и оружием вышел в Тибет 27 сентября 1949 года. Одиннадцать месяцев спустя лишь двое выживших смогли добраться до Дели, и одним из них был «белогвардеец» Званцов. Но будь Званцов и в самом деле белогвардейцем, в 1949 ему должно было быть под пятьдесят, а в таком возрасте люди считаются слишком старыми для должности караван-баши. Предположив, что Званцов мог быть значительно моложе, я принялся читать все, что мог найти об этом походе: от рассыпающегося номера Life за 1950 год до найденной в Библиотеке конгресса «Смерти на Чанг Танге», написанной Фрэнком Бессаком — вторым выжившим и помощником Маккирнана.
После долгих поисков я разыскал Званцова на Гавайях. С улицы, на которой стоял его дом, были видны куски черной лавы на берегу и огромные океанские волны, бившие в эту лаву. 88-летний Званцов никогда не был белогвардейцем, но он видел Лхасу тех времен, когда далай-лама еще был полновластным хозяином дворца Потала, а Генриха Харрера Званцов называл nice chap. Это был крепкий хромой старик с умными глазами и веселым смехом. Он уже не помнил толком, о чем они говорили с Харрером. Но я думаю, они рассуждали о том же, о чем говорили мы, сидя на утопающей в цветах террасе, — о промерзшей земле, о черных палатках из ячьей шерсти, о ламах в красных одеждах, соленом тибетском чае и о запахе тлеющих ячьих лепешек. И еще о том, как режет глаза белый лед и как рвет легкие холодный разреженный воздух.
Званцов рассказывал мне о боях, голоде, засадах, китайских тюрьмах, о встречавшихся ему людях и о том, как ему удавалось раз за разом избежать верной смерти, но в его рассказе не было ни хвастовства, ни жалости. Званцов расплакался только однажды, когда вспомнил, как закричал его провалившийся под лед конь.
Он никогда не писал мемуаров, отказывался фотографироваться и называл себя героем поневоле. Возможно потому, что его просили молчать, но скорее потому, что был очень скромным человеком. Он умер 1 октября 2012-го, на два года пережив Фрэнка Бессака, с которым он проделал путь в несколько тысяч километров. Вот что Василий Званцов рассказал мне о своем пути».
БЕГСТВО ИЗ СССР
ВАСИЛИЙ ЗВАНЦОВ: «Я родился в деревне Нижняя Еловка, возле озера Маркаколь (ныне — территория Казахстана. — Esquire). Сто дворов, немаленькая деревня, богатая. Отец был способный к охоте и разбогател на пушнине. Имение было большое: рабочие кони, проездные кони, дойные коровы, свиньи и куры. Но сыном кулака я стал только по той причине, что папа нанял работника в помощь. За этого работника и попал в тюрьму. Он долго сидел, а потом бежал из тюрьмы в китайскую сторону, в Синьцзян (ныне Синьцзян-Уйгурский автономный район на северо-западе Китая. — Esquire), сумев передать матери: я живой, ушел за границу.
Вскоре и мне тоже пришлось уйти. В 1942 году объявили мобилизацию, предоставили списки по годам рождения, и поехал я из нашей деревни вместе с другом Николаем в Аягуз (железнодорожная станция в Казахстане. — Esquire), где нас тренировали. Там мы решили: он кулацкий сын, я кулацкий сын, и мы воевать за эту власть не будем, потому что она нас втоптала в грязь, а когда понадобились — вытащила, чтобы нами защищаться. Решили бежать. Я одно время немножко в кузнице работал, ковал подковы, и когда нам объявили, что нужен кузнец, я записался. Но не в тот взвод, который отправляют на фронт, а в тыл. Николай был портной, и его приняли туда же — шить спецовки военные.
Все, что мы нашли для побега — две булки хлеба, вот и весь запас. У него был нож, у меня тоже. Выбежали. Когда стемнело, вышли за город. Но идти как? Нет ни карты, ни компаса, ничего — только по звездам. К счастью, в туркестанской степи мало дождей и мало туч, поэтому шли мы точно, куда нужно. И дошли, как ни странно, куда прицелились — в место, где я бывал, недалеко от Семипалатинска. Голодные были, все уже съели, и вот нашли колхозное скотоводство, где телята загороженные стоят. Подкрались, а там охранник, ходит все время, курит. Мы в кустарнике спрятались, а под утро, когда он уснул, Николай мне теленка на спину закинул, и утащили мы его в лес. Теленок мягче коровы — мы съели его сырого, целиком, даже сухожилия.
Переправились через Иртыш и дошли, воруя в обозах хлеб, до самого дома. 38 дней шли. Ночью пришли к отцу Николая, а он испугался, говорит: что вы наделали, мне будет хана! Стали жить в лесу. Июнь, июль, август прожили — все нам помогали, а в сентябре холодно стало. Что делать? Я предложил убежать к отцу, в Китай. Николай говорит: трудно бросить родину. А я говорю: ты будешь в тюрьме сидеть, и все твое счастье там будет. Тогда он согласился идти. С матерью я проститься не успел, и большее никогда ее не видел. Мы взяли все, пошли было к ней, а там уже сделали засаду, мы чуть не попались.
Не так-то легко уйти в Китай: до границы километров триста, но прямым путем нам нельзя. Шли через горы, ночами. Я знал: как спустишься с Алтайских гор, будет граница. И вот спустились — там, где речка страны разделяла, и наткнулись прямо на солдата русского. Я слышу — он затвором заработал. Оружия у нас не было — только нож. Но отец мне наказывал: все в жизни так — не убей, так не убит будешь. И у меня все как раз против этого, чтобы кого-то убить. Я старался всегда избежать убийства, даже если приходилось. Вот и не убили его. Перебрели реку, переоделись и пошли по песку вглубь Синьцзяна. А у нас ни жира, ни живота уже не было. Шли долго, голодные, потом нашли аул казахский, где кочевники стояли. Сами они ушли, а собака одна осталась — молодая, жирная собака. Мы ее поймали и на огне зажарили, как шашлык. Но кончилась и собака.
Пришли голодные к небольшому городку. Узнали, что там есть русские, и к ним пошли. Тут китайцы нас и поймали. Я объяснил, что у меня здесь отец. Сначала на ломаном китайском, а потом пришли два китайских чиновника, и один чисто по-русски говорил. Я сказал, что мы бежали из СССР, а он говорит: хорошо, мы поищем отца, а сейчас поедете из этого города в Шара-Сумэ. Только, говорит, когда по улице поедем, закройтесь одеялом, потому что будем проезжать мимо советского посольства. Извозчик, который нас вез, тоже был русский. Он сказал: я ваших знаю, сообщу им. Но все равно в тюрьме пришлось сидеть три месяца. А потом приехал отец, и ему нас выдали.
У отца уже хозяйство было: мельница своя и пасека. Город Шара-Сумэ от нас был приблизительно в ста километрах, и мы возили туда продавать мед и муку. Семь лет так прожили. Потом восточно-туркестанская власть появилась (просоветское государственное образование, существовавшее в Синьцзяне в 1944-1949. — Esquire), и снова пришлось бежать: я боялся, что меня поймают и в Россию пошлют.
ЧЕРЕЗ ТУРКЕСТАН
Бежал я не один — у нас был русский конный отряд в 300 человек. На нас набеги местное население стало делать — их советские возбуждали: это, мол, ваша земля, туркестанская, выгоните всех отсюда! Давали им оружие, амуницию. Мы оказались между мусульманами и советской властью, и расправа у всех была очень простая: поставят, пристрелят и закопают. Битвы были без конца. Убивали и из нас часть, но мы их больше: у нас многие в армии служили, армейская дисциплина была.
Когда уходить собрались, отец был уже старый, не в состоянии пойти с нами. Мы перебежали севернее Урумчи (город на территории Китая, вблизи Тянь-Шаньских гор. — Esquire), и стали в Гучене. Обосновались там вместе с отрядом Оспана-батыра. Это был обыкновенный жирный казах, кочевник. По-моему, он в тюрьме сидел несколько раз и все время убегал, за что его очень высоко чтили — раз мог убежать от советских. Бойцы его все были мусульмане, любили свободу и пасли скот. А я казахский хорошо знал, и в нашем отряде меня сделали старшиной. Это значит, что я должен был снабжать 300 человек мукой, мясом и фуражом для лошадей. Какое-то жалованье мы выторговали у Чан Кайши (политик, с 1946 года боровшийся с Компартией Китая и впоследствии бежавший на Тайвань. — Esquire), а связь с чайканшиcтами мы получили через полковника Омара Ма, дунганца. Однажды выстроили мы наш взвод — а у нас было по-старинному, на построении нужно «Отче наш» прочитать, — а он, дунганец этот, был религиозный мусульманин. И вот он вышел к нам и сказал: я из дунганской армии, меня послали вам помочь. И стал нас снабжать пищей, как своих солдат. Омар этот меня очень любил и подарил пистолет ТТ с патронами, штук 200-300 дал. Мне пистолет очень нравился, оттого что пули у него такие же, как у моего маузера, — винтовка немецкая, которую я завоевал у мусульман. Бой был, одного убили, а я посмотрел — шикарная винтовка — и взял как трофей.
Так мы год пожили в Гучене, и вдруг плохая новость пришла: Туркестан сдается китайцам Мао Цзэдуна. Омар сказал: делайте кто что хочет — или езжайте обратно к семьям, или бегите в Индию, или в Тибет, а я сам уезжаю на Формозу (Тайвань. — Esquire). Решиться мне было трудно, но я понимал, что меня советские возьмут в тюрьму. Тогда Омар меня познакомил с Дугласом Маккирнаном, устроил конюхом в американское консульство в Урумчи. Я стал Маккирнану правой рукой. Во-первых, я прекрасно говорил на казахском, а во-вторых, в Синьцзяне научился военному делу и как по пустыням ходить. Я ему повиновался, как своему офицеру, и он меня уважал. А я думал: куда бы ни было, конюхом ли, чертом или дьяволом — лишь бы куда-то пойти.
И тут в Урумчи пришли красные и сразу поставили патрули на всех воротах. Город тогда был обнесен стеной, но мы с двумя русскими парнями побежали опять — по веревкам перелезли ночью через стену, ребята нам прислали коней, и ускакали мы на озеро Барколь. Там уже стоял отряд Оспана-батыра и наш отряд. Маккирнан со своим другом, с Фрэнком Бессаком, тоже пошел туда. Я стал у него переводчиком — вел переговоры, все планировал. Он хотел бы сам это делать, но не знал языка.
Маккирнан хотел остаться с казахами ненадолго. Он спросил просто: ты можешь остаться здесь? Если нет, двинемся через пустыню, потом через Тибетское плоскогорье и прямо в город Лхасу. Я не знал, зачем он это придумал, — может, интересовался путешествием. Но я понял, что только этот план у меня и есть: через Тибет в Индию, а оттуда дальше. В Тибете и в Индии мне делать было нечего — работу в то время я бы там не получил.
От Барколя мы двинулись прямо через Такла-Макан (одна из крупнейших песчаных пустынь в мире. — Esquire). Проводниками были казахи. Они знали, где воду искать, но все равно два дня мы без воды шли. Проводники знали все заставы китайские, и между ними провели нас в аул, на озеро Казголь. У меня тогда был самый лучший конь — не конь, а птица, я за него отдал своего коня и еще три унции золота. Но мне пришлось его там оставить. Там, на озере, мы прожили три месяца — зима захватила перевалы в Тибете и не пропустила нас. Хозяин аула Таджи дал нам двенадцать баранов. Мы их убили, и вся американская армейская палатка была полна туш. У нас палатка была для мяса, и большая юрта, которую казахи поставили, — как спальня. Зима, мясо сразу застыло, а ты идешь, отрезаешь ляжку или что хочешь — и ешь, все твое.
Одеты мы были хорошо. Маккирнан дал военную одежду американскую, нижнее белье и спальные мешки. Один до сих пор у меня в гараже — он, правда, кровью моей пропитался, да так и застыл.
Потом стали готовить поход. Я книгу Пржевальского читал, чтобы его знания применять. Стало понятно, что нужно на два месяца запасти продуктов. Мы купили верблюдов, но верблюд любит большие ветки с листьями, а там этого не было. Трава росла медленно, на два инча всего успевала отрастать — и ее съедали козлы, лошади Пржевальского и куланы (вид лошадиных, внешне напоминающий осла. — Esquire). Нужно было найти 15 верблюдов, которые едят мясо. В большинстве верблюды мяса не ели. Но мы нашли, и нашли даже двух коней, которые ели свежую куланью печенку. Платили золотом — одна унция за верблюда. У Маккирнана золото было в брусках, я отрезал и взвешивал.
И вот, когда в марте снег стал сходить, хозяин аула показал первые перевалы и объяснил, как их переходить. Сказал: седло будет маленькое, в эту седловину заезжайте, и там тропа — на ней увидите наших мертвых. И по их трупам и идите к Лхасе.
ПОХОД В ТИБЕТ
Про Тибет я знал только то, что давали в школе. Знал, что там горное место, что нельзя пробраться на машинах. А от казахов слыхал, что там в горах ядовитый газ. Они не знали, что там просто кислорода недостаточно, — когда уставший человек засыпает, сердце все тише, тише бьется, и останавливается само.
Так мы и шли по могилам. Сперва несколько скелетов увидели, а потом их много стало рассеяно. Зашли однажды в ущелье, полное мертвых лошадей и людей. За 13-15 лет перед нами казахи-кочевники там уходили с боями, и советские с самолетов расстреливали их. Лошади лежали как целые — в пустыне воздух сухой, кожа застывает. И также люди — как мумии, внутри ничего, а кожа раздутая.
Командовали Маккирнан и Бессак, и я взял своих ребят из отряда — Степана и Леву. Вышли с Казголя впятером, а сейчас живой остался один я. Последним, 6 декабря 2010 года, умер Фрэнк. Это от него я потом узнал, что Маккирнан засылал людей в СССР — смотреть за Семипалатинском. Верблюды везли золото и гранаты американские, ручные. Как картошка — выдернешь капсюль и бросаешь. Еще было радио военное, легкое. Динамо-машину рукой крутишь, чтобы электричество выработать. Маккирнан с начальством связывался иногда, а я помогал, устанавливал все, крутил, но сам не получил еще образования, чтобы передать или получить. Сами мы еду экономили — один раз кушаешь вечером, а так разве баурсака немножко съешь. Баурсак — это казахское слово. Делаешь тесто в палец толщиной, режешь на кусочки и в сале жаришь. Долго держится, не зеленеет — как сухари. В высоких местах нельзя есть много. Раз Левка объелся мяса, у него кровь пошла из ушей, из носа. Думали, умрет, но он ничего, отошел.
За все эти месяцы мы лишь раз искупались — посреди Тибетского плоскогорья. Мы — это три русака: я, Степан и Леонид. В Тибете с 10 утра поднимается ветер, 60 миль в час дует. Мы растянули полотно, как стенку. Поставили казан, согрели воды: один черпает, другой моется. Фрэнк и Дуглас испугались, говорят: мы так получим пневмонию. Но мы пневмонии никакой не получили, а они так неискупанными и катились.
Два месяца шли — никаких следов. Потом два следа нашли — человек шел и конь. И одного волка увидели за два месяца. На этом плоскогорье всем трудно жить, все умирают быстро. Один раз я застрелил яка — никогда не забуду. У нас износились ботинки, и понадобилась шкура. Был план, что если увидим яка, нужно взять его кожу — пимы обтянуть, подошвы сделать. Увидели в первый раз — две точки черные стоят одиноко. Дуглас говорит: «Ты стреляй, как охотник, чтобы одну пулю». Я отдал ему коня, поставил автомат на ножки, прицелился. Приблизительно 300 метров расстояние. Он стоит боком, и я прямо в бок, где сердце, — бах. Он ни шагу не ступил, сразу на эту сторону, на пулю упал. Сняли кожу с одной стороны, хотели перевернуть, но не смогли. Такой он большой был, колоссальный просто.
Когда поднимался ураган, в палатке мы не ложились — слишком холодно. Между верблюдами спали. Удобно, только снег наносит, закрывает с головой и дышать становится нечем. Рукой отгребешь снег — опять заснешь немножко. Еще наметет — опять откапываешься. Тепло между ними, шерсть теплая у верблюдов. Эти двухкочечные — они самые лучшие верблюды. Бывает, рассердится он, а слюны у него много, и раз — харкнет на тебя. Это у них есть, да. Ну, отвернешься, вытрешься.
Мы знали, что вышли с китайской территории. А где граница с Тибетом — не знали. От Казголя два месяца шли. Шли и шли, пока нас не обстреляли и не убили. Тогда только и узнали, где она — граница. Мы первыми увидели тибетцев, палатки их черные. Я говорю Маккирнану: надо высокое место занять. У нас два автомата было, три винтовки, и у каждого пистолет. Пошлем, говорю, одного с белым флагом сделать связь. Скажем, что мы американцы, что далай-лама разрешил пройти. Но он не согласился. Сказал: все поедем прямо к ним, поставим палатку, и тогда связь сделаем. Если бы он меня послушался, был бы, может, еще живой.
Не успели мы палатку поставить, выскакивает дюжина или две тибетцев и давай вести обстрел по нам. Сразу убили четырех верблюдов. А я как только остановились, подумал: опасно здесь, никакой защиты нет. И себе такую ямку нашел и положил в нее винтовку на всякий случай. Ямка вымыта дождевой водой, если лечь, пули выше летят. Когда начали стрелять, я туда упал, кричу: я флаг сделаю. Ножом отрезал кусок белого материала от палатки, прихватил за палку, вывесил — стрелять перестали. Я говорю: надо одному пойти, а другим приготовиться. Маккирнан приказал: нет, пошли все. А я вижу — это смерть, прямая смерть. Потому что азиатам ты не можешь довериться: он тебя пристрелит, а потом скажет, что ошибся. Мы флаг выставили и пошли все разом. А там камни набросало немножко вкось — я и держусь к ним на случай обстрела. Поэтому, как только опять выстрелы сделали, Дуглас, Левка и Степан свалились и уже не поднялись, а я повернулся и бежать. Но меня пуля в ногу, ниже колена, ударила. Не больно, но ногу почему-то вперед выбросило, будто сломанную.
Кое-как доскакал до автомата, который оставался в палатке. Думаю: конец, сейчас пристрелят. Но выхода нет, надо взять и срезать их из автомата, чтобы они меня испугались, убить столько, сколько смогу. Взял автомат, сижу. Смотрю — Бессак идет с флажком к ним. Я думаю: если его пристрелят, значит, нечего больше ждать, пристрелят и меня. Но они его стрелять не стали. На колени поставили, руки завязали назад и повели к себе. И я подумал, что спасенье еще есть.
Потом за мной пришли — спросили пистолет, я им дал, показал, как стрелять. Остальное имущество разграбили. Получается, нас перебили, а никто из нашей группы даже не выстрелил. Нога моя вся распухла, и крови вышло много.
Повезли меня и Бессака на верблюдах. Проехали километров 20, остановились. Фрэнк мне перевязку сделал, ругался, что лекарств нет. Я по-английски тогда говорил слабо — Маккирнан-то понимал по-русски, но его убили. А с Бессаком мы на таком недостаточном языке говорили — китайский, английский, русский. Скоро приехали в тибетский аул. Не такой, как казахский: у казахов юрты, а здесь — палатки, вроде типи. Покрыты кошмой, верх открыт, еду варят в казане. Одна типи — дверьми ко мне. Я смотрю — там женщина, костер веселый горит, чайник стоит. Я туда подскакал на одной ноге. У нас были валенки, которые в Сибири называют пимы. Мой пим, где пуля прошла, из белого сделался красный, и весь кровью насытился. Думаю: даст ли мне эта женщина нож? Спросил, и она дала — я пим потихоньку разрезал и снял. Спать нас положили на улице. Не успели уснуть — вдруг взрыв! Это охранник нашел в багаже наши гранаты, начал играть и выдернул предохранитель. Он испугался и бросил, но, слава богу, не в нашу сторону, не разорвал никого.
Два дня еще проехали — я уже совсем истощен был, нога распухла. Пуля расколола кость, но не сломала, и вышла ближе к колену. Больно все время, сердце плохо работало. И вот смотрим — стоит большая палатка. Это далай-лама послал навстречу нам гонца, чтобы встретить Маккирнана и нас всех, дать помощь. Послал он генерала строгого, только генерал этот опоздал на три дня.
Нас обогрели, оставили в генеральской палатке, сварили кашу какую-то, но лекарств и тут не было. Принесли то, что от нашей аптеки осталось, — 8 таблеток сульфадиазина, от заражения. Эти таблетки я принимал через каждые два часа, мне кажется, они меня и спасли. А потом поехали с генералом в поселок. Дорогой я смотрю — что такое в мешке моем на верблюде? Круглые вещи, у нас таких не было. Подпрыгал поближе, открыл, а это головы — Маккирнана, Степана и Левкина. Их везли, потому что закон такой у них, видимо, — дать доказательство, что, да, убили.
ЛХАСА
Я не был трусом. Мне у Мао остаться — смерть и в СССР — смерть. Вот я и пошел в Тибет, а получился герой. А мне просто легче идти от смерти в страшное место, чем так смерти ждать. Так я и ехал — верхом на верблюде, две ноги на одну сторону. Приехали в деревушку ихнюю, саманные дома там. Прислали местного лекаря. Он горячей воды сделал, травы намешал, в ступке заварил. Разрезал штаны снизу до пояса, и этой травяной кашей ногу всю намазал. Я не спал уже три ночи, а только он намазал — полусидя уснул. Сразу облегчило, трава вытянула жар. Проспал до утра. Утром встаю, а оно все засохло, как цемент, каша эта травяная. Лекарь снова пришел, разрезал этот гипс, снова намазал. Я спрашиваю: далеко Лхаса? Он жестами показал — 12 дней на коне.
Дня через три прискакал человек, объясняет по-китайски: я доктор, приехал помочь. В это время как раз вышел пенициллин, он привез. Сделал укол в плечо и в мягкое место, и я сразу как на свет народился — отпустило все! Я думаю: вот, умирать хотел, а оказалось совсем это не так.
На второй или третий день говорят: нам приказ в Лхасу ехать. Я говорю: доктор, как я поеду? Приказ, говорит, такой: посадить тебя на носилки и нести на руках. Не могу, говорит, ослушаться. О’кей. Сделали четыре ручки на палках, стулик низенький привесили, меня взяли шесть человек и понесли. Но были они против меня, как мурашики. Я здоровый парень, 27 лет, а тут — маленькие тибетцы эти. Конечно, для них было тяжело. День пронесли, и я говорю: знаешь, доктор, я не могу больше на них ехать, не могу видеть это. Я себе лучше сам сделаю седло на верблюде, чтобы нога удобно стояла. Он подумал и говорит: я дам одного человека, чтобы вел верблюда, и еще одного с правой стороны и одного с левой — чтобы тебя поддерживать. Синьцзянские верблюды — с двумя кочками, не как в Арабии, где с одной кочкой. Садишься между кочками, удобно. Для ноги я полку деревянную сделал. Через несколько дней вижу — много привязанных лошадей стоят. Я спрашиваю: что это? А это, говорят, вас ждут — здесь никогда белого человека с голубыми глазами не видели. Попросили выйти на высокое место. Окружили, смотрят, как на дикаря. Потом опять поехали.
До Лхасы добрались днем, но ворот я не запомнил. Интересно, конечно, все это было, абсолютно все новое. Я родился в Азии, но сравнить Тибет с Туркестаном нельзя было! Они ели соленый чай с маслом, муку. Некоторые жареную муку в кипятке мешали, это по-тибетски — тсампа. Мне сварили лучшее мясо, баранье, и принесли яковские сливки. Сливки были полны шерсти, но я из подсумка вытащил кусок марли, вдвойне его сделал, и процедил эти все волосы — чистенькие сливки получились. С таким удовольствием я их выпил!
Комнату дали примитивную. Кровати не было — тюфяк, но спать хорошо, не пожалуюсь. Сразу же сказали, что оружие носить мы не имеем права и должны его продать. А верблюдов отдали тибетскому правительству. Я продал винтовку, запас патронов, седло кавалерийское английского устройства и свой пистолет ТТ. Получились небольшие деньги. Продавали мы все за индусские рупии, у тибетцев своих монет не было.
Приходил еще один человек — я думаю, его Си-Ай-Эй (ЦРУ. — Esquire) попросили. Потому что я нигде не видел такого умного подхода — чтобы так ловко узнать, кто я: красный шпион или красный предатель. От Маккирнана у меня остался фотоаппаратик военный. И вот мы разговариваем, а он спрашивает: что это такое? Я говорю, что фотоаппарат и взял его в руки, держу. А он мне в это время говорит: все-таки, думаю, Россия нас захватит. Я так испугался, что у меня аппарат из рук выпал на пол. Нет-нет, говорит, я пошутил. А я думаю: да, знаешь ты, как что узнать — непростой ты человек.
Лхаса — город, разбросанный по холмам и горкам. И все их монастыри обязательно должны быть на верхушке горы. Центр был, правда, на ровном месте, речка там протекала. Но мне не нравилось, что они мертвых в реку выбрасывают. А река их тоже не держит, выбрасывает на берега. Думаю: это очень негигиенично, кое-где дышать нечем просто. Зато в речке очень много рыбы было. Я спрашивал: почему вы не ловите рыбу? А они: это грех, большой грех.
Мне очень странно показалось в Тибете в то время. Все были ламы, все молились богу, а женщины таскали камни на себе на эти сопки, строили монастыри. Для меня это диковато выглядело, эта религия. Я родился и вырос там, где были мусульмане, но у них все по-другому. Здесь женщина была порабощена до высшей степени.
Так прожили мы четыре месяца. Я Генриха Харрера встретил, очень приятный был парень, помогал мне. У меня был свой доктор, часовой и повар. Бессак жил отдельно, неподалеку. Я ходил иногда гулять, но с такой ногой много не находишь. Индусский доктор все это время меня лечил, потому что ногу стянуло согнутую, и надо было ее растягивать медленно. Я ему говорю: а как дальше? Он говорит: будешь ходить — выправится. И через пять лет нога моя действительно выпрямилась.
Доктор сказал, что нужно пойти попросить благословения у далай-ламы, и мы на конях поехали с Бессаком. Дворец ихний, где он сидел, — высоко на горе, мы долго по ступенькам шли. Внутри прошли — комнаты какие-то, барабаны крутящиеся, они все молятся «ом мани падме хум». Мы прошли, поклонились, и он к нам немножко склонился, руку мне на голову положил — молодой совсем, мальчик, — и на этом все закончилось. Я подумал: вау, я-то взрослый уже, а он мальчишка — бог их живой.
Бессак встречался потом с далай-ламой в Америке, но я никогда не лез в такие дела. Я еще с советских времен понял — такие встречи угрожают жизни. Как у нас мама говорила: будь ниже травы и тише воды. А что он для них бог — так сам я православный, только не особенно верующий, не такой, чтобы все время молиться и на коленях ползать. Хотя изредка все мы верующие.
И вот, на исходе четвертого месяца, Индия разрешила нам проезд. А раньше я и не был готов ехать по ранению. Коней дали, и мы поехали. Непал у нас справа остался, пошли через Сикким (в то время королевство под индийским протекторатом, впоследствии — индийский штат. — Esquire). Частью ехали верхом, а в трудных местах я слезал с коня и хромал. Перевалили прямо в Индию. У подножья Гималайских гор есть городок Силигури. В Силигури мы уже приехали на джипе, а из Силигури — в Калькутту, где я в первый раз море увидел. И сразу в Нью-Дели — на аэроплане.
Никаких документов у меня не было. Встретил двух русских ребят, двойняшек. Их отец остался от царского правительства, был послом, и они получили документы, чтобы ехать в Австралию. Я тоже записался, но от австралийского посольства пришла бумага, что мне отказано. Думаю, это американцы не хотели, чтобы я ехал в Австралию. Потом пришли из консульства американского: ты заполни бумаги, и мы тебя отправим в Америку. Наверное, восемь месяцев ждал визу, но в итоге с моих слов мне сделали удостоверение, что я такой-то и там-то рожден, и дали документ, а потом и билет. Чем заниматься в Америке, я не знал абсолютно. Но Бессак сказал: можешь быть плотником, по железу можешь — ты молодой, а язык сам придет помаленьку. Так и вышло.
АМЕРИКА
Из Нью-Дели до Окленда тогда приходилось добираться четыре дня. Сначала из Дели в Бангкок, оттуда в Гонконг, дальше — в Манилу, Филиппины, еще несколько островов, и Гавайи — Америка. Пока летел через Тихий океан — надоело. Думаешь: когда же берег будет?
Я волновался, что я хромой. А когда узнал, что в Неваде много фермеров, которые лошадьми занимаются, совсем перестал бояться. Но на ферму я не попал, а попал в город, в Окленд. Нашел биржу труда, в очередь встал. Смотрю: в очереди одни женщины. Оказалось, что это employment for women. Я убежал скорее, нашел биржу для мужчин, и меня приняли на фабрику — делать консервные банки для овощей Continental Can Company. Два года проработал, и две тысячи отложил в сберегательную кассу. Но я сразу понял: машины тебя самого превращают в машину, а человек — он ведь не стальной.
Недалеко от того места, где я жил, был русский часовой магазин. Владелец как-то сказал: «Хорошо бы, Василий, ты часовым мастером стал. Я бы тебе бизнес продал. У меня большая семья, этого бизнеса мне не хватает». Так я пошел на трехмесячные курсы часовщиков, потом немного с ним поработал, и он говорит: теперь можешь покупать.
Когда я купил магазин, я уже знал все часовые части, все названия, и все по телефону мог заказывать. Язык по этой линии был направлен правильно. Английский мой был еще слаб, но многие не смотрели на это — наоборот, даже больше верили. И я на год гарантию давал — такую же, как на новые часы. Потом сделал карточки визитные, пошел в магазины. Говорил: я часовой мастер, начинаю свое дело, вам буду делать за полцены. За короткое время еще пять магазинов купил. Правда, три года почти не спал. Я так быстро встал на ноги, что мне самому это было невероятно. Только на часовом деле и вылез. Никто больше так не сделал.
Очень много русских тогда, например, из Шанхая приехало, но большинство болталось без дела. Работу было трудно найти подходящую, многие шли окна мыть, полы чистить. У меня по-другому вышло. Может быть потому, что часы — вещь деликатная, детальки у них маленькие, и это заставляло меня головой думать.
И вот вскоре вижу — в банке уже шесть тысяч. Я купил дом. Все хорошо, дом изнутри хороший, только однажды я таз с водой на пол пролил и смотрю — вода льется в одну сторону. Дом-то косой! Ну, думаю, купил, так купил. Накололся! Но подумал: может, еще такой же дурак, как я, найдется. Прошло шесть месяцев, и поставил я дом на продажу. Через некоторое время звонит агент, говорит: я имею оффер. И дает в два раза больше денег, чем я заплатил. Я подписал. Вскоре — звонок. Открываю дверь — большущий черный человек стоит и говорит: я новый хозяин. Тогда черным не продавали дома, а кто в нашем районе продал, на них все белые очень сердились. Я думаю: меня же соседи за яйца повесят, что я продал дом этому черному! Но я быстро, никому ни слова не говоря, уехал и купил другой дом на эти деньги, трехэтажный. А через четыре года я уже три дома купил в Сан-Франциско.
Сейчас, конечно, совсем другая история. Я сыну рассказываю: я открыл бизнес с двух тысяч долларов, а сейчас я тебе дам 200 тысяч, и ты никогда такого не сделаешь. За эти 60 лет произошло многое. Например, в 1953 году мне нужно было кольца обручальные самому сделать, чтобы не переплачивать; я ходил покупать золото, и стоило оно 36 долларов за унцию. А сейчас за унцию — 1350. У меня не хватает мозгов понять — как так получилось? Но, во всяком случае, тогда я сумел себя и семью обеспечить.
То, что я на CIA работал, я позже узнал, уже здесь. Теперь я понимаю — в Америку меня пустили за тибетскую экспедицию. Иначе не пустили бы. Перед смертью, видать, Маккирнан доложил про меня.
Кстати, в 1950-м, когда я только прибыл в Окленд, приехал ко мне человек один, тоже Василием звать, а фамилия его была Гмыркин. Его отец был из Синьцзяна, мультимиллионер, и Василия, его сестру и маму он успел отправить в Америку. Самого его советские поймали. Оказалось, он работает в ЦРУ, этот Василий Гмыркин. Он мне открылся, и тут только я стал понимать прошлое — ведь мне Маккирнан секрета никакого не открывал.
Этот Василий Гмыркин пару раз намекнул, не хотел бы я ему помочь в работе? Но я категорически отказался. Я говорю: во-первых, для вашей работы надо хорошо знать язык, а во-вторых, я раненый, и аппетит у меня к таким секретным делам потерян. Я ведь даже на охоту поэтому больше не ездил. Когда-то хорошим охотником был, но как приехал в Окленд, узнал, что в тот же год двоих на охоте застрелили нечаянно. И я подумал: я столько бегал от этих пуль, и так надоело бегать, да еще я пойду охотиться. Чтобы какая-то случайная пуля меня здесь уничтожила? Нет, никогда. Только рыбу ловил. Америка не Тибет, рыбу здесь ловить не грех».
В глазах сразу всплыли романы Луи Бусенара, только это жизнь. Удивительный человекТИБЕТ МОЛЧАНИЯ
РОМАН ГРУЗОВ: «Десять лет назад, когда я переходил Гималаи, попасть в запретную Лхасу было уже нетрудно. Мечта многих поколений исследователей и авантюристов стала туристической достопримечательностью. Но через Тибет — из Индии в китайский Урумчи — я шел так, как ходили старые путешественники: ночуя в монастырях и пещерах, избегая городов и постов. Сидя у дороги — полосы ледяной грязи на фоне снежных вершин, — я развлекался тем, что сталкивал в воображении людей, проходивших здесь до меня. Их было немного — имена европейцев, прошедших в Лхасу до китайской оккупации, известны наперечет. В начале 1940-х здесь прошел польский офицер Славомир Равич, получивший после раздела Польши 25 лет советских лагерей. В своих мемуарах он писал, как бежал из Сибири и как через Гоби и Тибет добрался до Британской Индии. Где-то здесь, думал я, Равич мог встретиться с другим известным беглецом, идущим ему навстречу: обершарфюрер СС Генрих Харрер в это же время пробирался в противоположную сторону — из Британской Индии в оккупированную японцами Бирму. Но, оказавшись в Лхасе, Харрер стал наставником юного далай-ламы, а позднее написал «Семь лет в Тибете», книгу, которой я пользовался как путеводителем, ведь жизнь на плато не изменилась за прошедшие 60 лет. Останавливаясь на отдых, я представлял себе несостоявшееся свидание этих двух беглецов. Мне нравилось играть с этой мыслью — возможно, потому что очень хотелось с кем-нибудь поговорить.
Потом я дошел до дома и почти перестал думать о тех, кто первым прошел по неизвестным европейцам землям — пока не наткнулся на историю экспедиции Дугласа Маккирнана. В 1947 году он был американским вице-консулом в Урумчи — по крайней мере, официально. Неофициально же он был одним из первых агентов только что образованного ЦРУ. Его командировали в Синьцзян следить за советским атомным полигоном в Семипалатинске. За три дня до вступления в Урумчи Китайской Красной армии Маккирнан получил последнее задание — уничтожить все документы и уйти с караваном в Тибет, чтобы оказать поддержку правительству далай-ламы.
Карт у него не было — ведь таким путем еще никто не ходил, — но он нашел человека, согласившегося возглавить караван, и этого загадочного человека источники называли «русским белогвардейцем». Вскоре после моего возвращения из Тибета вышла первая книга об этих событиях, написанная американским журналистом Томасом Лэирдом. В ней упоминалось имя проводника — Василий Званцов. Но только в 2006 году, когда ЦРУ рассекретило документы и признало сам факт тибетской операции, я наконец поверил, что все это было на самом деле. Поверить в это было непросто, потому что в это же время ФСБ России рассекретило дело Славомира Равича, из которого стало понятно, что его мемуары, о достоверности которых спорили много лет, оказались фальшивкой.
Но человек, сумевший попасть в Тибет, следуя из СССР в Индию, все же существовал. Ведомый Званцовым караван, состоявший из двух коней, пятерых людей и пятнадцати верблюдов, с радиостанцией, золотом и оружием вышел в Тибет 27 сентября 1949 года. Одиннадцать месяцев спустя лишь двое выживших смогли добраться до Дели, и одним из них был «белогвардеец» Званцов. Но будь Званцов и в самом деле белогвардейцем, в 1949 ему должно было быть под пятьдесят, а в таком возрасте люди считаются слишком старыми для должности караван-баши. Предположив, что Званцов мог быть значительно моложе, я принялся читать все, что мог найти об этом походе: от рассыпающегося номера Life за 1950 год до найденной в Библиотеке конгресса «Смерти на Чанг Танге», написанной Фрэнком Бессаком — вторым выжившим и помощником Маккирнана.
После долгих поисков я разыскал Званцова на Гавайях. С улицы, на которой стоял его дом, были видны куски черной лавы на берегу и огромные океанские волны, бившие в эту лаву. 88-летний Званцов никогда не был белогвардейцем, но он видел Лхасу тех времен, когда далай-лама еще был полновластным хозяином дворца Потала, а Генриха Харрера Званцов называл nice chap. Это был крепкий хромой старик с умными глазами и веселым смехом. Он уже не помнил толком, о чем они говорили с Харрером. Но я думаю, они рассуждали о том же, о чем говорили мы, сидя на утопающей в цветах террасе, — о промерзшей земле, о черных палатках из ячьей шерсти, о ламах в красных одеждах, соленом тибетском чае и о запахе тлеющих ячьих лепешек. И еще о том, как режет глаза белый лед и как рвет легкие холодный разреженный воздух.
Званцов рассказывал мне о боях, голоде, засадах, китайских тюрьмах, о встречавшихся ему людях и о том, как ему удавалось раз за разом избежать верной смерти, но в его рассказе не было ни хвастовства, ни жалости. Званцов расплакался только однажды, когда вспомнил, как закричал его провалившийся под лед конь.
Он никогда не писал мемуаров, отказывался фотографироваться и называл себя героем поневоле. Возможно потому, что его просили молчать, но скорее потому, что был очень скромным человеком. Он умер 1 октября 2012-го, на два года пережив Фрэнка Бессака, с которым он проделал путь в несколько тысяч километров. Вот что Василий Званцов рассказал мне о своем пути».
БЕГСТВО ИЗ СССР
ВАСИЛИЙ ЗВАНЦОВ: «Я родился в деревне Нижняя Еловка, возле озера Маркаколь (ныне — территория Казахстана. — Esquire). Сто дворов, немаленькая деревня, богатая. Отец был способный к охоте и разбогател на пушнине. Имение было большое: рабочие кони, проездные кони, дойные коровы, свиньи и куры. Но сыном кулака я стал только по той причине, что папа нанял работника в помощь. За этого работника и попал в тюрьму. Он долго сидел, а потом бежал из тюрьмы в китайскую сторону, в Синьцзян (ныне Синьцзян-Уйгурский автономный район на северо-западе Китая. — Esquire), сумев передать матери: я живой, ушел за границу.
Вскоре и мне тоже пришлось уйти. В 1942 году объявили мобилизацию, предоставили списки по годам рождения, и поехал я из нашей деревни вместе с другом Николаем в Аягуз (железнодорожная станция в Казахстане. — Esquire), где нас тренировали. Там мы решили: он кулацкий сын, я кулацкий сын, и мы воевать за эту власть не будем, потому что она нас втоптала в грязь, а когда понадобились — вытащила, чтобы нами защищаться. Решили бежать. Я одно время немножко в кузнице работал, ковал подковы, и когда нам объявили, что нужен кузнец, я записался. Но не в тот взвод, который отправляют на фронт, а в тыл. Николай был портной, и его приняли туда же — шить спецовки военные.
Все, что мы нашли для побега — две булки хлеба, вот и весь запас. У него был нож, у меня тоже. Выбежали. Когда стемнело, вышли за город. Но идти как? Нет ни карты, ни компаса, ничего — только по звездам. К счастью, в туркестанской степи мало дождей и мало туч, поэтому шли мы точно, куда нужно. И дошли, как ни странно, куда прицелились — в место, где я бывал, недалеко от Семипалатинска. Голодные были, все уже съели, и вот нашли колхозное скотоводство, где телята загороженные стоят. Подкрались, а там охранник, ходит все время, курит. Мы в кустарнике спрятались, а под утро, когда он уснул, Николай мне теленка на спину закинул, и утащили мы его в лес. Теленок мягче коровы — мы съели его сырого, целиком, даже сухожилия.
Переправились через Иртыш и дошли, воруя в обозах хлеб, до самого дома. 38 дней шли. Ночью пришли к отцу Николая, а он испугался, говорит: что вы наделали, мне будет хана! Стали жить в лесу. Июнь, июль, август прожили — все нам помогали, а в сентябре холодно стало. Что делать? Я предложил убежать к отцу, в Китай. Николай говорит: трудно бросить родину. А я говорю: ты будешь в тюрьме сидеть, и все твое счастье там будет. Тогда он согласился идти. С матерью я проститься не успел, и большее никогда ее не видел. Мы взяли все, пошли было к ней, а там уже сделали засаду, мы чуть не попались.
Не так-то легко уйти в Китай: до границы километров триста, но прямым путем нам нельзя. Шли через горы, ночами. Я знал: как спустишься с Алтайских гор, будет граница. И вот спустились — там, где речка страны разделяла, и наткнулись прямо на солдата русского. Я слышу — он затвором заработал. Оружия у нас не было — только нож. Но отец мне наказывал: все в жизни так — не убей, так не убит будешь. И у меня все как раз против этого, чтобы кого-то убить. Я старался всегда избежать убийства, даже если приходилось. Вот и не убили его. Перебрели реку, переоделись и пошли по песку вглубь Синьцзяна. А у нас ни жира, ни живота уже не было. Шли долго, голодные, потом нашли аул казахский, где кочевники стояли. Сами они ушли, а собака одна осталась — молодая, жирная собака. Мы ее поймали и на огне зажарили, как шашлык. Но кончилась и собака.
Пришли голодные к небольшому городку. Узнали, что там есть русские, и к ним пошли. Тут китайцы нас и поймали. Я объяснил, что у меня здесь отец. Сначала на ломаном китайском, а потом пришли два китайских чиновника, и один чисто по-русски говорил. Я сказал, что мы бежали из СССР, а он говорит: хорошо, мы поищем отца, а сейчас поедете из этого города в Шара-Сумэ. Только, говорит, когда по улице поедем, закройтесь одеялом, потому что будем проезжать мимо советского посольства. Извозчик, который нас вез, тоже был русский. Он сказал: я ваших знаю, сообщу им. Но все равно в тюрьме пришлось сидеть три месяца. А потом приехал отец, и ему нас выдали.
У отца уже хозяйство было: мельница своя и пасека. Город Шара-Сумэ от нас был приблизительно в ста километрах, и мы возили туда продавать мед и муку. Семь лет так прожили. Потом восточно-туркестанская власть появилась (просоветское государственное образование, существовавшее в Синьцзяне в 1944-1949. — Esquire), и снова пришлось бежать: я боялся, что меня поймают и в Россию пошлют.
ЧЕРЕЗ ТУРКЕСТАН
Бежал я не один — у нас был русский конный отряд в 300 человек. На нас набеги местное население стало делать — их советские возбуждали: это, мол, ваша земля, туркестанская, выгоните всех отсюда! Давали им оружие, амуницию. Мы оказались между мусульманами и советской властью, и расправа у всех была очень простая: поставят, пристрелят и закопают. Битвы были без конца. Убивали и из нас часть, но мы их больше: у нас многие в армии служили, армейская дисциплина была.
Когда уходить собрались, отец был уже старый, не в состоянии пойти с нами. Мы перебежали севернее Урумчи (город на территории Китая, вблизи Тянь-Шаньских гор. — Esquire), и стали в Гучене. Обосновались там вместе с отрядом Оспана-батыра. Это был обыкновенный жирный казах, кочевник. По-моему, он в тюрьме сидел несколько раз и все время убегал, за что его очень высоко чтили — раз мог убежать от советских. Бойцы его все были мусульмане, любили свободу и пасли скот. А я казахский хорошо знал, и в нашем отряде меня сделали старшиной. Это значит, что я должен был снабжать 300 человек мукой, мясом и фуражом для лошадей. Какое-то жалованье мы выторговали у Чан Кайши (политик, с 1946 года боровшийся с Компартией Китая и впоследствии бежавший на Тайвань. — Esquire), а связь с чайканшиcтами мы получили через полковника Омара Ма, дунганца. Однажды выстроили мы наш взвод — а у нас было по-старинному, на построении нужно «Отче наш» прочитать, — а он, дунганец этот, был религиозный мусульманин. И вот он вышел к нам и сказал: я из дунганской армии, меня послали вам помочь. И стал нас снабжать пищей, как своих солдат. Омар этот меня очень любил и подарил пистолет ТТ с патронами, штук 200-300 дал. Мне пистолет очень нравился, оттого что пули у него такие же, как у моего маузера, — винтовка немецкая, которую я завоевал у мусульман. Бой был, одного убили, а я посмотрел — шикарная винтовка — и взял как трофей.
Так мы год пожили в Гучене, и вдруг плохая новость пришла: Туркестан сдается китайцам Мао Цзэдуна. Омар сказал: делайте кто что хочет — или езжайте обратно к семьям, или бегите в Индию, или в Тибет, а я сам уезжаю на Формозу (Тайвань. — Esquire). Решиться мне было трудно, но я понимал, что меня советские возьмут в тюрьму. Тогда Омар меня познакомил с Дугласом Маккирнаном, устроил конюхом в американское консульство в Урумчи. Я стал Маккирнану правой рукой. Во-первых, я прекрасно говорил на казахском, а во-вторых, в Синьцзяне научился военному делу и как по пустыням ходить. Я ему повиновался, как своему офицеру, и он меня уважал. А я думал: куда бы ни было, конюхом ли, чертом или дьяволом — лишь бы куда-то пойти.
И тут в Урумчи пришли красные и сразу поставили патрули на всех воротах. Город тогда был обнесен стеной, но мы с двумя русскими парнями побежали опять — по веревкам перелезли ночью через стену, ребята нам прислали коней, и ускакали мы на озеро Барколь. Там уже стоял отряд Оспана-батыра и наш отряд. Маккирнан со своим другом, с Фрэнком Бессаком, тоже пошел туда. Я стал у него переводчиком — вел переговоры, все планировал. Он хотел бы сам это делать, но не знал языка.
Маккирнан хотел остаться с казахами ненадолго. Он спросил просто: ты можешь остаться здесь? Если нет, двинемся через пустыню, потом через Тибетское плоскогорье и прямо в город Лхасу. Я не знал, зачем он это придумал, — может, интересовался путешествием. Но я понял, что только этот план у меня и есть: через Тибет в Индию, а оттуда дальше. В Тибете и в Индии мне делать было нечего — работу в то время я бы там не получил.
От Барколя мы двинулись прямо через Такла-Макан (одна из крупнейших песчаных пустынь в мире. — Esquire). Проводниками были казахи. Они знали, где воду искать, но все равно два дня мы без воды шли. Проводники знали все заставы китайские, и между ними провели нас в аул, на озеро Казголь. У меня тогда был самый лучший конь — не конь, а птица, я за него отдал своего коня и еще три унции золота. Но мне пришлось его там оставить. Там, на озере, мы прожили три месяца — зима захватила перевалы в Тибете и не пропустила нас. Хозяин аула Таджи дал нам двенадцать баранов. Мы их убили, и вся американская армейская палатка была полна туш. У нас палатка была для мяса, и большая юрта, которую казахи поставили, — как спальня. Зима, мясо сразу застыло, а ты идешь, отрезаешь ляжку или что хочешь — и ешь, все твое.
Одеты мы были хорошо. Маккирнан дал военную одежду американскую, нижнее белье и спальные мешки. Один до сих пор у меня в гараже — он, правда, кровью моей пропитался, да так и застыл.
Потом стали готовить поход. Я книгу Пржевальского читал, чтобы его знания применять. Стало понятно, что нужно на два месяца запасти продуктов. Мы купили верблюдов, но верблюд любит большие ветки с листьями, а там этого не было. Трава росла медленно, на два инча всего успевала отрастать — и ее съедали козлы, лошади Пржевальского и куланы (вид лошадиных, внешне напоминающий осла. — Esquire). Нужно было найти 15 верблюдов, которые едят мясо. В большинстве верблюды мяса не ели. Но мы нашли, и нашли даже двух коней, которые ели свежую куланью печенку. Платили золотом — одна унция за верблюда. У Маккирнана золото было в брусках, я отрезал и взвешивал.
И вот, когда в марте снег стал сходить, хозяин аула показал первые перевалы и объяснил, как их переходить. Сказал: седло будет маленькое, в эту седловину заезжайте, и там тропа — на ней увидите наших мертвых. И по их трупам и идите к Лхасе.
ПОХОД В ТИБЕТ
Про Тибет я знал только то, что давали в школе. Знал, что там горное место, что нельзя пробраться на машинах. А от казахов слыхал, что там в горах ядовитый газ. Они не знали, что там просто кислорода недостаточно, — когда уставший человек засыпает, сердце все тише, тише бьется, и останавливается само.
Так мы и шли по могилам. Сперва несколько скелетов увидели, а потом их много стало рассеяно. Зашли однажды в ущелье, полное мертвых лошадей и людей. За 13-15 лет перед нами казахи-кочевники там уходили с боями, и советские с самолетов расстреливали их. Лошади лежали как целые — в пустыне воздух сухой, кожа застывает. И также люди — как мумии, внутри ничего, а кожа раздутая.
Командовали Маккирнан и Бессак, и я взял своих ребят из отряда — Степана и Леву. Вышли с Казголя впятером, а сейчас живой остался один я. Последним, 6 декабря 2010 года, умер Фрэнк. Это от него я потом узнал, что Маккирнан засылал людей в СССР — смотреть за Семипалатинском. Верблюды везли золото и гранаты американские, ручные. Как картошка — выдернешь капсюль и бросаешь. Еще было радио военное, легкое. Динамо-машину рукой крутишь, чтобы электричество выработать. Маккирнан с начальством связывался иногда, а я помогал, устанавливал все, крутил, но сам не получил еще образования, чтобы передать или получить. Сами мы еду экономили — один раз кушаешь вечером, а так разве баурсака немножко съешь. Баурсак — это казахское слово. Делаешь тесто в палец толщиной, режешь на кусочки и в сале жаришь. Долго держится, не зеленеет — как сухари. В высоких местах нельзя есть много. Раз Левка объелся мяса, у него кровь пошла из ушей, из носа. Думали, умрет, но он ничего, отошел.
За все эти месяцы мы лишь раз искупались — посреди Тибетского плоскогорья. Мы — это три русака: я, Степан и Леонид. В Тибете с 10 утра поднимается ветер, 60 миль в час дует. Мы растянули полотно, как стенку. Поставили казан, согрели воды: один черпает, другой моется. Фрэнк и Дуглас испугались, говорят: мы так получим пневмонию. Но мы пневмонии никакой не получили, а они так неискупанными и катились.
Два месяца шли — никаких следов. Потом два следа нашли — человек шел и конь. И одного волка увидели за два месяца. На этом плоскогорье всем трудно жить, все умирают быстро. Один раз я застрелил яка — никогда не забуду. У нас износились ботинки, и понадобилась шкура. Был план, что если увидим яка, нужно взять его кожу — пимы обтянуть, подошвы сделать. Увидели в первый раз — две точки черные стоят одиноко. Дуглас говорит: «Ты стреляй, как охотник, чтобы одну пулю». Я отдал ему коня, поставил автомат на ножки, прицелился. Приблизительно 300 метров расстояние. Он стоит боком, и я прямо в бок, где сердце, — бах. Он ни шагу не ступил, сразу на эту сторону, на пулю упал. Сняли кожу с одной стороны, хотели перевернуть, но не смогли. Такой он большой был, колоссальный просто.
Когда поднимался ураган, в палатке мы не ложились — слишком холодно. Между верблюдами спали. Удобно, только снег наносит, закрывает с головой и дышать становится нечем. Рукой отгребешь снег — опять заснешь немножко. Еще наметет — опять откапываешься. Тепло между ними, шерсть теплая у верблюдов. Эти двухкочечные — они самые лучшие верблюды. Бывает, рассердится он, а слюны у него много, и раз — харкнет на тебя. Это у них есть, да. Ну, отвернешься, вытрешься.
Мы знали, что вышли с китайской территории. А где граница с Тибетом — не знали. От Казголя два месяца шли. Шли и шли, пока нас не обстреляли и не убили. Тогда только и узнали, где она — граница. Мы первыми увидели тибетцев, палатки их черные. Я говорю Маккирнану: надо высокое место занять. У нас два автомата было, три винтовки, и у каждого пистолет. Пошлем, говорю, одного с белым флагом сделать связь. Скажем, что мы американцы, что далай-лама разрешил пройти. Но он не согласился. Сказал: все поедем прямо к ним, поставим палатку, и тогда связь сделаем. Если бы он меня послушался, был бы, может, еще живой.
Не успели мы палатку поставить, выскакивает дюжина или две тибетцев и давай вести обстрел по нам. Сразу убили четырех верблюдов. А я как только остановились, подумал: опасно здесь, никакой защиты нет. И себе такую ямку нашел и положил в нее винтовку на всякий случай. Ямка вымыта дождевой водой, если лечь, пули выше летят. Когда начали стрелять, я туда упал, кричу: я флаг сделаю. Ножом отрезал кусок белого материала от палатки, прихватил за палку, вывесил — стрелять перестали. Я говорю: надо одному пойти, а другим приготовиться. Маккирнан приказал: нет, пошли все. А я вижу — это смерть, прямая смерть. Потому что азиатам ты не можешь довериться: он тебя пристрелит, а потом скажет, что ошибся. Мы флаг выставили и пошли все разом. А там камни набросало немножко вкось — я и держусь к ним на случай обстрела. Поэтому, как только опять выстрелы сделали, Дуглас, Левка и Степан свалились и уже не поднялись, а я повернулся и бежать. Но меня пуля в ногу, ниже колена, ударила. Не больно, но ногу почему-то вперед выбросило, будто сломанную.
Кое-как доскакал до автомата, который оставался в палатке. Думаю: конец, сейчас пристрелят. Но выхода нет, надо взять и срезать их из автомата, чтобы они меня испугались, убить столько, сколько смогу. Взял автомат, сижу. Смотрю — Бессак идет с флажком к ним. Я думаю: если его пристрелят, значит, нечего больше ждать, пристрелят и меня. Но они его стрелять не стали. На колени поставили, руки завязали назад и повели к себе. И я подумал, что спасенье еще есть.
Потом за мной пришли — спросили пистолет, я им дал, показал, как стрелять. Остальное имущество разграбили. Получается, нас перебили, а никто из нашей группы даже не выстрелил. Нога моя вся распухла, и крови вышло много.
Повезли меня и Бессака на верблюдах. Проехали километров 20, остановились. Фрэнк мне перевязку сделал, ругался, что лекарств нет. Я по-английски тогда говорил слабо — Маккирнан-то понимал по-русски, но его убили. А с Бессаком мы на таком недостаточном языке говорили — китайский, английский, русский. Скоро приехали в тибетский аул. Не такой, как казахский: у казахов юрты, а здесь — палатки, вроде типи. Покрыты кошмой, верх открыт, еду варят в казане. Одна типи — дверьми ко мне. Я смотрю — там женщина, костер веселый горит, чайник стоит. Я туда подскакал на одной ноге. У нас были валенки, которые в Сибири называют пимы. Мой пим, где пуля прошла, из белого сделался красный, и весь кровью насытился. Думаю: даст ли мне эта женщина нож? Спросил, и она дала — я пим потихоньку разрезал и снял. Спать нас положили на улице. Не успели уснуть — вдруг взрыв! Это охранник нашел в багаже наши гранаты, начал играть и выдернул предохранитель. Он испугался и бросил, но, слава богу, не в нашу сторону, не разорвал никого.
Два дня еще проехали — я уже совсем истощен был, нога распухла. Пуля расколола кость, но не сломала, и вышла ближе к колену. Больно все время, сердце плохо работало. И вот смотрим — стоит большая палатка. Это далай-лама послал навстречу нам гонца, чтобы встретить Маккирнана и нас всех, дать помощь. Послал он генерала строгого, только генерал этот опоздал на три дня.
Нас обогрели, оставили в генеральской палатке, сварили кашу какую-то, но лекарств и тут не было. Принесли то, что от нашей аптеки осталось, — 8 таблеток сульфадиазина, от заражения. Эти таблетки я принимал через каждые два часа, мне кажется, они меня и спасли. А потом поехали с генералом в поселок. Дорогой я смотрю — что такое в мешке моем на верблюде? Круглые вещи, у нас таких не было. Подпрыгал поближе, открыл, а это головы — Маккирнана, Степана и Левкина. Их везли, потому что закон такой у них, видимо, — дать доказательство, что, да, убили.
ЛХАСА
Я не был трусом. Мне у Мао остаться — смерть и в СССР — смерть. Вот я и пошел в Тибет, а получился герой. А мне просто легче идти от смерти в страшное место, чем так смерти ждать. Так я и ехал — верхом на верблюде, две ноги на одну сторону. Приехали в деревушку ихнюю, саманные дома там. Прислали местного лекаря. Он горячей воды сделал, травы намешал, в ступке заварил. Разрезал штаны снизу до пояса, и этой травяной кашей ногу всю намазал. Я не спал уже три ночи, а только он намазал — полусидя уснул. Сразу облегчило, трава вытянула жар. Проспал до утра. Утром встаю, а оно все засохло, как цемент, каша эта травяная. Лекарь снова пришел, разрезал этот гипс, снова намазал. Я спрашиваю: далеко Лхаса? Он жестами показал — 12 дней на коне.
Дня через три прискакал человек, объясняет по-китайски: я доктор, приехал помочь. В это время как раз вышел пенициллин, он привез. Сделал укол в плечо и в мягкое место, и я сразу как на свет народился — отпустило все! Я думаю: вот, умирать хотел, а оказалось совсем это не так.
На второй или третий день говорят: нам приказ в Лхасу ехать. Я говорю: доктор, как я поеду? Приказ, говорит, такой: посадить тебя на носилки и нести на руках. Не могу, говорит, ослушаться. О’кей. Сделали четыре ручки на палках, стулик низенький привесили, меня взяли шесть человек и понесли. Но были они против меня, как мурашики. Я здоровый парень, 27 лет, а тут — маленькие тибетцы эти. Конечно, для них было тяжело. День пронесли, и я говорю: знаешь, доктор, я не могу больше на них ехать, не могу видеть это. Я себе лучше сам сделаю седло на верблюде, чтобы нога удобно стояла. Он подумал и говорит: я дам одного человека, чтобы вел верблюда, и еще одного с правой стороны и одного с левой — чтобы тебя поддерживать. Синьцзянские верблюды — с двумя кочками, не как в Арабии, где с одной кочкой. Садишься между кочками, удобно. Для ноги я полку деревянную сделал. Через несколько дней вижу — много привязанных лошадей стоят. Я спрашиваю: что это? А это, говорят, вас ждут — здесь никогда белого человека с голубыми глазами не видели. Попросили выйти на высокое место. Окружили, смотрят, как на дикаря. Потом опять поехали.
До Лхасы добрались днем, но ворот я не запомнил. Интересно, конечно, все это было, абсолютно все новое. Я родился в Азии, но сравнить Тибет с Туркестаном нельзя было! Они ели соленый чай с маслом, муку. Некоторые жареную муку в кипятке мешали, это по-тибетски — тсампа. Мне сварили лучшее мясо, баранье, и принесли яковские сливки. Сливки были полны шерсти, но я из подсумка вытащил кусок марли, вдвойне его сделал, и процедил эти все волосы — чистенькие сливки получились. С таким удовольствием я их выпил!
Комнату дали примитивную. Кровати не было — тюфяк, но спать хорошо, не пожалуюсь. Сразу же сказали, что оружие носить мы не имеем права и должны его продать. А верблюдов отдали тибетскому правительству. Я продал винтовку, запас патронов, седло кавалерийское английского устройства и свой пистолет ТТ. Получились небольшие деньги. Продавали мы все за индусские рупии, у тибетцев своих монет не было.
Приходил еще один человек — я думаю, его Си-Ай-Эй (ЦРУ. — Esquire) попросили. Потому что я нигде не видел такого умного подхода — чтобы так ловко узнать, кто я: красный шпион или красный предатель. От Маккирнана у меня остался фотоаппаратик военный. И вот мы разговариваем, а он спрашивает: что это такое? Я говорю, что фотоаппарат и взял его в руки, держу. А он мне в это время говорит: все-таки, думаю, Россия нас захватит. Я так испугался, что у меня аппарат из рук выпал на пол. Нет-нет, говорит, я пошутил. А я думаю: да, знаешь ты, как что узнать — непростой ты человек.
Лхаса — город, разбросанный по холмам и горкам. И все их монастыри обязательно должны быть на верхушке горы. Центр был, правда, на ровном месте, речка там протекала. Но мне не нравилось, что они мертвых в реку выбрасывают. А река их тоже не держит, выбрасывает на берега. Думаю: это очень негигиенично, кое-где дышать нечем просто. Зато в речке очень много рыбы было. Я спрашивал: почему вы не ловите рыбу? А они: это грех, большой грех.
Мне очень странно показалось в Тибете в то время. Все были ламы, все молились богу, а женщины таскали камни на себе на эти сопки, строили монастыри. Для меня это диковато выглядело, эта религия. Я родился и вырос там, где были мусульмане, но у них все по-другому. Здесь женщина была порабощена до высшей степени.
Так прожили мы четыре месяца. Я Генриха Харрера встретил, очень приятный был парень, помогал мне. У меня был свой доктор, часовой и повар. Бессак жил отдельно, неподалеку. Я ходил иногда гулять, но с такой ногой много не находишь. Индусский доктор все это время меня лечил, потому что ногу стянуло согнутую, и надо было ее растягивать медленно. Я ему говорю: а как дальше? Он говорит: будешь ходить — выправится. И через пять лет нога моя действительно выпрямилась.
Доктор сказал, что нужно пойти попросить благословения у далай-ламы, и мы на конях поехали с Бессаком. Дворец ихний, где он сидел, — высоко на горе, мы долго по ступенькам шли. Внутри прошли — комнаты какие-то, барабаны крутящиеся, они все молятся «ом мани падме хум». Мы прошли, поклонились, и он к нам немножко склонился, руку мне на голову положил — молодой совсем, мальчик, — и на этом все закончилось. Я подумал: вау, я-то взрослый уже, а он мальчишка — бог их живой.
Бессак встречался потом с далай-ламой в Америке, но я никогда не лез в такие дела. Я еще с советских времен понял — такие встречи угрожают жизни. Как у нас мама говорила: будь ниже травы и тише воды. А что он для них бог — так сам я православный, только не особенно верующий, не такой, чтобы все время молиться и на коленях ползать. Хотя изредка все мы верующие.
И вот, на исходе четвертого месяца, Индия разрешила нам проезд. А раньше я и не был готов ехать по ранению. Коней дали, и мы поехали. Непал у нас справа остался, пошли через Сикким (в то время королевство под индийским протекторатом, впоследствии — индийский штат. — Esquire). Частью ехали верхом, а в трудных местах я слезал с коня и хромал. Перевалили прямо в Индию. У подножья Гималайских гор есть городок Силигури. В Силигури мы уже приехали на джипе, а из Силигури — в Калькутту, где я в первый раз море увидел. И сразу в Нью-Дели — на аэроплане.
Никаких документов у меня не было. Встретил двух русских ребят, двойняшек. Их отец остался от царского правительства, был послом, и они получили документы, чтобы ехать в Австралию. Я тоже записался, но от австралийского посольства пришла бумага, что мне отказано. Думаю, это американцы не хотели, чтобы я ехал в Австралию. Потом пришли из консульства американского: ты заполни бумаги, и мы тебя отправим в Америку. Наверное, восемь месяцев ждал визу, но в итоге с моих слов мне сделали удостоверение, что я такой-то и там-то рожден, и дали документ, а потом и билет. Чем заниматься в Америке, я не знал абсолютно. Но Бессак сказал: можешь быть плотником, по железу можешь — ты молодой, а язык сам придет помаленьку. Так и вышло.
АМЕРИКА
Из Нью-Дели до Окленда тогда приходилось добираться четыре дня. Сначала из Дели в Бангкок, оттуда в Гонконг, дальше — в Манилу, Филиппины, еще несколько островов, и Гавайи — Америка. Пока летел через Тихий океан — надоело. Думаешь: когда же берег будет?
Я волновался, что я хромой. А когда узнал, что в Неваде много фермеров, которые лошадьми занимаются, совсем перестал бояться. Но на ферму я не попал, а попал в город, в Окленд. Нашел биржу труда, в очередь встал. Смотрю: в очереди одни женщины. Оказалось, что это employment for women. Я убежал скорее, нашел биржу для мужчин, и меня приняли на фабрику — делать консервные банки для овощей Continental Can Company. Два года проработал, и две тысячи отложил в сберегательную кассу. Но я сразу понял: машины тебя самого превращают в машину, а человек — он ведь не стальной.
Недалеко от того места, где я жил, был русский часовой магазин. Владелец как-то сказал: «Хорошо бы, Василий, ты часовым мастером стал. Я бы тебе бизнес продал. У меня большая семья, этого бизнеса мне не хватает». Так я пошел на трехмесячные курсы часовщиков, потом немного с ним поработал, и он говорит: теперь можешь покупать.
Когда я купил магазин, я уже знал все часовые части, все названия, и все по телефону мог заказывать. Язык по этой линии был направлен правильно. Английский мой был еще слаб, но многие не смотрели на это — наоборот, даже больше верили. И я на год гарантию давал — такую же, как на новые часы. Потом сделал карточки визитные, пошел в магазины. Говорил: я часовой мастер, начинаю свое дело, вам буду делать за полцены. За короткое время еще пять магазинов купил. Правда, три года почти не спал. Я так быстро встал на ноги, что мне самому это было невероятно. Только на часовом деле и вылез. Никто больше так не сделал.
Очень много русских тогда, например, из Шанхая приехало, но большинство болталось без дела. Работу было трудно найти подходящую, многие шли окна мыть, полы чистить. У меня по-другому вышло. Может быть потому, что часы — вещь деликатная, детальки у них маленькие, и это заставляло меня головой думать.
И вот вскоре вижу — в банке уже шесть тысяч. Я купил дом. Все хорошо, дом изнутри хороший, только однажды я таз с водой на пол пролил и смотрю — вода льется в одну сторону. Дом-то косой! Ну, думаю, купил, так купил. Накололся! Но подумал: может, еще такой же дурак, как я, найдется. Прошло шесть месяцев, и поставил я дом на продажу. Через некоторое время звонит агент, говорит: я имею оффер. И дает в два раза больше денег, чем я заплатил. Я подписал. Вскоре — звонок. Открываю дверь — большущий черный человек стоит и говорит: я новый хозяин. Тогда черным не продавали дома, а кто в нашем районе продал, на них все белые очень сердились. Я думаю: меня же соседи за яйца повесят, что я продал дом этому черному! Но я быстро, никому ни слова не говоря, уехал и купил другой дом на эти деньги, трехэтажный. А через четыре года я уже три дома купил в Сан-Франциско.
Сейчас, конечно, совсем другая история. Я сыну рассказываю: я открыл бизнес с двух тысяч долларов, а сейчас я тебе дам 200 тысяч, и ты никогда такого не сделаешь. За эти 60 лет произошло многое. Например, в 1953 году мне нужно было кольца обручальные самому сделать, чтобы не переплачивать; я ходил покупать золото, и стоило оно 36 долларов за унцию. А сейчас за унцию — 1350. У меня не хватает мозгов понять — как так получилось? Но, во всяком случае, тогда я сумел себя и семью обеспечить.
То, что я на CIA работал, я позже узнал, уже здесь. Теперь я понимаю — в Америку меня пустили за тибетскую экспедицию. Иначе не пустили бы. Перед смертью, видать, Маккирнан доложил про меня.
Кстати, в 1950-м, когда я только прибыл в Окленд, приехал ко мне человек один, тоже Василием звать, а фамилия его была Гмыркин. Его отец был из Синьцзяна, мультимиллионер, и Василия, его сестру и маму он успел отправить в Америку. Самого его советские поймали. Оказалось, он работает в ЦРУ, этот Василий Гмыркин. Он мне открылся, и тут только я стал понимать прошлое — ведь мне Маккирнан секрета никакого не открывал.
Этот Василий Гмыркин пару раз намекнул, не хотел бы я ему помочь в работе? Но я категорически отказался. Я говорю: во-первых, для вашей работы надо хорошо знать язык, а во-вторых, я раненый, и аппетит у меня к таким секретным делам потерян. Я ведь даже на охоту поэтому больше не ездил. Когда-то хорошим охотником был, но как приехал в Окленд, узнал, что в тот же год двоих на охоте застрелили нечаянно. И я подумал: я столько бегал от этих пуль, и так надоело бегать, да еще я пойду охотиться. Чтобы какая-то случайная пуля меня здесь уничтожила? Нет, никогда. Только рыбу ловил. Америка не Тибет, рыбу здесь ловить не грех».
@темы: книжки
